Он говорит, что его очень любят шлюхи. За то, что он их кормит и разрешает помыться. Но и берет он с них немало. Одна такая сейчас валяется в углу под раковиной. Он рассказывает об этом смеясь. Он сидит напротив меня в белой майке, на носу болтаются очки, короткие волосы торчат иголочками. Ему 24 года и он вполне себе даже ничего. Шлюха между тем пытается подняться, заметно копошение. На его лице застыла нахальная улыбка. "Закроешь за ней дверь, хорошо? А потом поднимайся на крышу". Встал с табуретки, взял сигарету из пачки на столе и пошел в подъезд, прикуривая на ходу. Девушка тем временем приняла сидячее положение. На ней был его халат, завязанный кое-как. Голубой, с крупными зелеными яблоками. Изрядно помятая дамочка. Он собрал ее шмотки в пакет, который валялся рядом, у плиты. Девушка встала на четвереньки, дотянулась до пакета и оказалась, наконец, вертикальной. Она держалась за раковину. Черт возьми… да ей же лет 16 не больше. А чего это он убежал? Посмотрел бы… дерьмо. Девушка высыпала все из пакета и начала неуклюже одеваться. Засаленные голубые джинсы… она чуть не упала, когда их одевала. Кофта от китайского спортивного костюма. Мне стало совсем не по себе. В кармане джинсов нашла помаду какого-то жуткого цвета, криво накрасилась. Поковырялась в волосах. И даже улыбнулась. Видимо, это не самый худший день в ее жизни. Спросила: "А где Паша?". Я сухо ответила: "ушел". Она направилась к выходу, я за ней. В прихожей она влезла в свои синие кроссовки босыми ногами, не развязывая шнурков. Мы вышли в подъезд, шлюха помахала мне рукой и пошла вниз по лестнице. Я закрыла дверь и полезла на крышу. Там стоял Паша и продолжал курить, облокотившись на какой-то выступ. "О! смотри-смотри, щас она пойдет!". Он чему-то радовался. "Ха-ха!! Ты только посмотри на ее кривой походняк!!! Ой, бля! Ты видишь?? Правда, смешно??? Я терпеть не могу этих сук, но они так смешно уходят отсюда…". Обхохочешься. А чего ты с ними спишь-то тогда, раз терпеть не можешь? "Я просто пользуюсь". Я сказала ему, что он чмо. Он сказал, что он об этом знает. Но его улыбка постепенно стала исчезать. Он бросил сигарету и она покатилась вниз. Я заметила, что его плечи немного сжались. "Пойдем домой?..". Я не ответила. Он ушел. До чего интересно: он делает это из сострадания. Из сострадания приводит их домой. Спит он с ними тоже из сострадания? Из сострадания ведет себя с ними очень даже ласково. Он рассказывал мне об этом, сидя на той же грязной кухне. Я жарила картошку и мне было противно от его рассказов. Он находил все это красивым, он чувствовал себя Богом. Этому дерьму нравилось чувствовать себя Богом. Он любил ковырять ножом сковородку, соскребать остатки яичницы и попутно рассказывать о том, как он участвовал в подпольных политических группировках самой разной направленности. Иногда он где-то работал, но казалось, что работа его унижает. Он нигде не задерживался. Он был такой же шлюхой. А хотел быть Богом. Что нас связывало? Я сидела с ногами на табуретке, пила чай. На столе светила маленькая лампочка. Он спокойно дымил на редкость вонючими сигаретами. "Я не сразу заметил какая ты красивая…". Что? Я выковыривала муху из вазочки с вареньем. "Ну… просто ты так одеваешься… интересно. Всё такое длинное, широкое… часто не по размеру… создается такое противоречивое впечатление. Вот". Он любил говорить "вот" в конце фразы. "Но ты очень красивая, ты мне жутко нравишься… и… я почему-то не могу вести себя с тобой так, как веду себя с другими женщинами". Я сунула в рот ложку варенья и запила большим глотком. Ну да, еще бы, тебе не доведется увидеть, как я ухожу от тебя кривой походкой. Чмо. "Мне просто захотелось тебе это сказать. Я не знаю почему. Пойду пройдусь". Он пришел пьяный через полтора часа. На шее болталась очередная несчастная. Он называл ее моим именем, она, смеясь, говорила: "я же Света…". Они ушли в комнату, я тихонько зашнуровала кеды и направилась домой. Прекрасный август, прекрасная теплая ночь. И мне совсем не хочется слышать, как скрипит его бордовый диван.